Режиссер и художественный руководитель «Небольшого драматического театра» (Санкт-Петербург) провел для актеров новосибирского театра «Старый дом» мастер-класс, а после рассказал о том, почему предпочитает ставить классику, за что не любит Достоевского и где гоняет на своем байке.
«У Чехова всё правда. Страшная, но правда»
— Лев Борисович, это ведь не первая ваша встреча с театром «Старый дом»?
— Я учился в Новосибирском театральном училище на курсе Владимира Чернядева. Он был художественным руководителем Областного театра драмы (ныне театр «Старый дом» — прим. авт.), поэтому здесь я бывал часто. Помню здание — изнутри оно мне казалось тесным, странным. Но знакомство с театром всерьез состоялось сейчас.
— И как впечатление? Как работалось с артистами?
— Мне с любыми честными артистами хорошо работается — теми, которые хотят и тратятся. Эти хотят. Они трогательные, профессионально не развращенные, искренние. В наш век тотального и поощряемого сверху вранья это дорогого стоит.
— Так, может, после мастер-класса у нас что-нибудь и поставите…
— У меня всё расписано на годы вперед. И так пришлось отказаться от двух постановок в серьезных театрах, потому что сейчас я чувствую себя обязанным отдать всё, что могу, студентам и своей труппе. За два года мне надо выпустить два дипломных спектакля — «Вишневый сад» и «Братья Карамазовы», и один в труппе своего «Небольшого драматического театра» — «Король Лир». Четыре постановки я просто не потяну. Четыре спектакля — это крови не меряно, кровищи…
— Поэтому мастер-класс в театре «Старый дом» изначально был посвящен «Вишневому саду»?
— Главный режиссер театра предложила сузить тему, я сузил. Но с удовольствием посмотрел все, что артисты захотели мне показать. Предложил им: несите Набокова, Достоевского, которого я не люблю…
— Достоевского не любите, а «Братьев Карамазовых» ставите…
— Потому что решения возникли интересные. Студенты тащат его с нежностью, заводишься на их посыл. Я говорю, что не люблю Достоевского не потому, что Достоевский плохой. Федор Михайлович пишет искренне и талантливо. Но у Достоевского, как сказал кто-то из народников, и я с этим согласен, — в междверном пространстве столько ужасов напихано, а всё неправда. Причем, когда пишет ситуацию, — правда. И более того — очень талантливая.
Я помню, как мой учитель Георгий Александрович Товстоногов усаживал нас — студентов, дочитывал до определенного места или ситуации и спрашивал: «А что дальше»? Мы делились мыслями, и каждый раз у Достоевского было талантливее. Что же касается идеологии — мура. Приклеенный картонный финал к «Преступлению и наказанию»… Поставил я его в МХТ имени А. П. Чехова, но когда читаю произведение — меня раздирает ярость! Я понимаю, что на идеологию он натягивает сюжет. Больше всего мне близок Чехов. С ним такого не бывает. Там всё правда. Страшная, но правда. И какая-то моя.
«В эстетике постановки надо быть современным»
— Вы ставите в основном классику. Среди современной драматургии ничего достойного нет?
— Да может, и есть. Но всё, что заложено у Шекспира, Достоевского, Островского, острее и жестче, чем в современной драматургии. Мой учитель, под современной драматургией, правда, подразумевая волну, в которой были Петрушевская, Садур, говорил, что у них очень длинное ухо и маленькое сердце. Имея в виду, что они хорошо передают сегодняшнюю речь, ритм, но о том, во имя чего свечку зажигать, сказано не так остро.
Я понимаю, что в эстетике постановки надо быть современным, ни в коем случае нельзя становиться музейным и консервативным. А вот в содержательных, сущностных вещах…
На сцене «Небольшого драматического театра» я поставил спектакль «Ю» по пьесе современного драматурга Ольги Мухиной. Но многое переписал. У Ольги получилось лиро-голубое эссе на тему старой Москвы, а мне хотелось подорвать историю 70-х, историю моей юности.
— Зачем брали, если переписывать пришлось?
— Потому что первое условие, по которому беру пьесу — чтобы занята была вся труппа. Ставлю я один, у себя в театре делаю это долго — годика по два, поэтому не могу себе позволить, чтобы кто-то в труппе простаивал. Умею ставить и быстро, но не люблю. Потому что в таком случае работаешь даже если и по эффектной, то все равно схеме. А надо вытолкнуть на процесс, рисуночком же только чуть-чуть помочь. Или спровоцировать на возникновение рисунка, который хочешь. Но, как правило, в таких случаях рисунок меняется в зависимости от того, как ведут себя артисты. Даже если у тебя семь пядей во лбу, у актера в одном большом пальце ноги ума бывает больше, чем у тебя в голове. Он этого не понимает, но если артист хороший, живой, то телом подскажет то, что ты башкой никогда не выдумаешь. И это самая дорогая часть профессии.
Работаешь с большим артистом, говоришь: «Я хочу, чтобы ты сыграл это». Он отвечает: «Хорошо, но так не бывает». Играет, и я понимаю, что он прав. Предлагаю: «Сыграй, как бывает». Смотрю и понимаю, что так бывает, но мне так не надо, потому что хочу, чтобы здесь звучало еще про то и про это. И мы находим, как это сыграть. Если, ставя спектакль по-живому, идешь правильно, тогда то, что ставишь, может несколько раз переворачиваться само собой. И в этом прикол.
То, о чем мы говорим, имеет отношение к искусству. А я все же занимаюсь ремеслом. Но в каких-то фрагментах, надеюсь, то, что делаю, хотя бы чуть-чуть дотягивается до искусства.
«Если вы поймаете меня за писаниной, значит, я выжил из ума»
— Вы ведь жили в Новосибирске, в качестве актера начинали работать здесь. Почему уехали? Тесно стало?
— Тесно. Но не в городе — в профессии. Отработал сезон в ТЮЗе — всех волков и зайцев сыграл. Потом отработал сезон в Читинской драме, куда поехал за своей первой женой — там сыграл черта в ступе, Скопена, шута из «Двенадцатой ночи». А потом другая жизнь началась, более сложная.
— Не думали о том, чтобы книгу написать — рассказать в ней и об актерстве, и о режиссуре, и о педагогике?
— Мои студенты тоже задают этот вопрос. Я им говорю: «Если вы поймаете меня за писаниной, это значит, что я выжил из ума»! Что мне писать? Биографию? Жизнь моя интересно прошла — нечего Бога гневить: я многое видел, разное, и могу рассказать об этом в приватной беседе. Но писать… Это же какие амбиции надо иметь? Что я за фигура? Нет, не согласен.
Если хочется что-то почитать, то лучше стихи хорошие, чужие. Я их много знаю. Думаю, часа четыре подряд могу читать Пушкина и Лермонтова, часа два-три — Некрасова и Бродского. Но людям, которых я перечислил, и многим другим, имело смысл писать.
— В самолете что читаете?
— Ничего. У меня это единственное свободное время, и его я посвящаю хорошему кино. Ларс Фон Триер, Педро Альмодовар, Федерико Феллини, Микеланджело Антониони… А мой самый любимый фильм — «Смерть в Венеции»Лукино Висконти.
Есть режиссеры, которым я поражаюсь. Триеру поражаюсь. Герману поражался. Кстати, мы были знакомы — он был уже взрослым мужчиной, а я пацаном зеленым. В каких-то вещах поражался своему учителю — Георгию Александровичу Товстоногову, Петру Наумовичу Фоменко. Наиболее острое впечатление было связано с Эймунтасом Някрошюсом: он явственно умел то, чего я не умел и уметь не буду. Правда, и наоборот. Он хорошо видел картинку и, с моей точки зрения, хуже работал с артистами. А я, хотя могу быть и не прав, хорошо работаю с артистами, но хуже чувствую зрелище.
«Театр — это мясорубка»
— Вы — режиссер и педагог. Не получается ли, что все ваши студенты немного эренбурги?
— Если у тебя есть харизма, обаяние велико, то, естественно, студенты будут подражать. Но тут вопрос в том, насколько они одарены. Конечно, одаренный человек должен начинать проявлять себя как личность и как творческая единичка. И здесь есть парадокс: чем прочнее школа, монументальнее мастер, тем сложнее выскочить из лабиринта, взлететь. На моем курсе это было очень трудно, потому что обаяние Георгия Александровича Товстоногова было велико, и школа была очень жесткой. Но я думаю, что это правильно, потому что те, кому надо было взлететь, взлетели. Нас немного, но есть.
— А вы жесткий педагог?
— Об этом лучше спросить у студентов и актеров. Вообще, я работаю очень мягко. Но знаю, и актеры это чувствуют, что если дойдет до принципиальных вещей, то им костей не собрать. В принципиальных вещах я очень жесток. Причем всегда или почти всегда речь шла не о практическом умении — с этим я был готов работать, а о каботинстве, об амикошонстве. В общем, о тех вещах, которые к театру имеют малое отношение. Например, артистка мне говорит: «Мой персонаж этого не сделает». Я отвечаю: «Душенька, твой персонаж и ты лично в определенных обстоятельствах сделаете всё, вплоть до убийства и т. д. Потому что есть пороги физической боли, нравственного страдания. Не надо кормить меня байками про Зою Космодемьянскую — у всех, у кого нужно было получить признание во время сталинских дел, его получили». И если артистка понимает, то больше никогда так не говорит. А если эту мысль продолжает повторять, то мы прощаемся. Это принципиальная история.
— Есть студенты, которые поступают к вам на курс, и уже всё умеют? Самородки.
— Если приходит студент, который считает, что уже всё умеет, то летит, опережая звук собственного визга. Потому что так не бывает. Вы рассказываете историю Моцарта и Сальери. Ведь вопрос там был не в зависти, а в том, что один из них разъял гармонию, как труп, разделил ее на какое-то количество технологий, труда, муштры, тренинга, а второй — поет, как птица.
Когда студенты приносили мне пробу на «Маленькие трагедии», — сейчас они этого не делают, потому что знают, чего это стоит, — я говорил им: «Ребята, какие это рождает ассоциации? Я говорю вам, что надо трудиться день и ночь, а приходит человек, который водку пия и развратничая, выходит на сцену, и у него всё получается. То есть своим фактом появления он отрицает школу». Вот история Моцарта. Но на первом занятии мы со студентами договариваемся, что моцартов тут нет. Так уж получилось, извините.
Я от своих педагогов ни разу не слышал слово «талантливый». Наивысшая похвала, которая возникала у Георгия Александровича, была такой: «Человек на сегодняшний день имеет право заниматься этой профессией». Круче мы не слышали. Я уже был режиссером, номинантом и лауреатом «Золотой Маски», когда ко мне на спектакль «На дне» пришел мой преподаватель Ирина Борисовна Малочевская. Посмотрела первый акт и в антракте задумчиво так сказала: «Левка, а ведь ты талантлив». 20 лет прошло!
— Считаете, похвала не важна?
— Важна. Но она должна быть дозированной — не стимулом, а всего лишь тоненькой подпорочкой для того, чтобы человек не упал. Потому что есть закон, который еще Аркадий Иосифович Кацман декламировал: падающего в театре — подтолкни. Если человек обнаруживает слабость, то ли желание — то ли нежелание, то ему надо помочь определиться.
Я стараюсь, чтобы студенты были подготовлены к театру. Потому что театр — это мясорубка. Это сейчас мне легко, потому что масса большая, умение и профессионализм есть. Но вообще-то удача мне не в форточку залетела. Всю жизнь приходилось стараться быть выше других на четыре головы, потому что идти к верхушке я умел только работой.
— Довольны тем, к чему пришли?
— Своей жизнью доволен, это правда. Мне повезло: никогда в жизни — так звезды сошлись — я не делал того, чего не хотел, с теми, с кем не хотел, в сроки, в которые не хотел.
Я работаю режиссером, потому что ничего другого всерьез делать не хочу и не умею. Лет 15–20 назад я понял, что уход из профессии для меня будет штукой летальной. Мне больше нечем жить, так сложилось. Мне не жить семьей, своим хобби. В юности я считал себя лихим казаком. В 38 лет на 180 градусов отвернулся от театра — начал работать в ленинградском такси. Но вдруг поймал себя на том, что начинаю физически самоуничтожаться — влип в две истории, которые чуть не закончились печально. Я вообще был буйным. Знаете, как у Высоцкого:
Настоящих буйных мало —
Вот и нету вожаков.
— А вот транспорт выбрали для себя очень даже буйный…
— Да, Suzuki. За две с половиной секунды он разгоняется до 100 километров. А если уметь, то еще быстрее.
— Хулиганите?
— Да сейчас уже не очень. В Санкт-Петербурге есть кольцевая, там я разгонялся до 230 километров в час. Suzuki рассчитан на такую скорость, максимальная у него — около 300, поэтому, если ехать в наглухо застегнутом шлеме, возникает ощущение ложного комфорта. При этом понимаешь, что окажись сейчас под колесами куча мокрых листьев — всё, хана. Но от скорости я получаю колоссальное удовольствие.
За любовь к мотоциклам я уже отдаленно расплатился. Люблю их с юности. Правда, тогда ездил не на таких «зверях» — были советские, чешские мотоциклы. Лет в 27 я лихо упал. Защиты тогда никакой не было. Разбился так, что кожа на руках полопалась, еще пришлось в бедро поставить титан. Когда ногой еще не владел, страх был, потом прошел.
На мотоцикле надо быть очень свободным и сосредоточенным. В мотоциклетном фольклоре есть такая поговорка: Suzuki ошибок не прощает. Они буйные на низких оборотах. Жена время от времени присылает фото аварий —предостерегает. А я бы так сказал: не худшая смерть, если на большой скорости. Летом мотоцикл — мое основное средство передвижения. Но сейчас, когда больше и лучше понимаю, насколько хрупка человеческая жизнь, никого не катаю. Езжу один.
Досье
Лев Борисович Эренбург, режиссер, художественный руководитель «Небольшого драматического театра».
Родился в городе Сталинск (Новокузнецк) Кемеровской области.
Окончил школу в Академгородке Новосибирска. После окончания школы поступил в Томский Государственный Университет на филологический факультет, отделение русской филологии, который окончил в 1977 году.
В 1980 году окончил Новосибирское Театральное училище, актерское отделение. Работал актером Новосибирского ТЮЗа, Читинского Театра Драмы.
В 1982 году поступил в ЛГИТМиК на курс Георгия Александровича Товстоногова, отделение — режиссура драмы, окончил с красным дипломом в 1987 году. Продолжил обучение на стажировке у Аркадия Иосифовича Кацмана. Параллельно преподавал у него же на курсе актерское мастерство (1987—1989 гг.).
Имеет четыре образования, в том числе — медицинское (врач-стоматолог).
Сотрудничал с московской «Студией под руководством Евгения Арье» (в дальнейшем — театр «Гешер»); с Финским театром драмы (Петрозаводск, Карелия), где специально для этого театра выпустил актерско-режиссерский курс (1992 год). С 1994 года преподавал в СПбГАТИ (филиал «Интерстудио»), где в 1999 году выпустил курс, на основе которого был создан «Небольшой драматический театр».
Постановки в «Небольшом драматическом театре»:
- «В Мадрид, в Мадрид!» по мотивам пьесы Х. Х. Алонсо Мильяна «Цианистый калий… с молоком или без?»;
- «Оркестр» по одноименной пьесе Жана Ануя (2001);
- «На дне» по одноименной пьесе М. Горького (2004);
- «Ивановъ» по мотивам пьес А. П. Чехова (2007);
- «Три сестры» по одноименной пьесе А. П. Чехова (2010), спектакль — лауреат Высшей театральной премии Санкт-Петербурга «Золотой софит», номинант Национальной театральной премии «Золотая Маска»;
- «Ю» (2013) по мотивам пьесы О. Мухиной.
Постановки в других театрах:
- Магнитогорский драмтеатр им. А. С. Пушкина, «Гроза» по пьесе А. Островского, спектакль — лауреат Национальной театральной премии «Золотая Маска» (2008);
- МХТ им. А. П. Чехова «Васса Железнова» по пьесе М. Горького (2010);
- МХТ им. А. П. Чехова «Преступление и наказание» по роману Ф. Достоевского(2012);
- Театр им. Маяковского «Бесприданница» по пьесе А. Островского (2014).
Вопросы задавала Татьяна Бушмакина.
Фото: Виктор Дмитриев и из личного архива Льва Эренбурга.
Заглавное фото: с сайта "Небольшого драматического театра".
